Неточные совпадения
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я
делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность
какая…
лучше, чем в «Московских ведомостях»!
И хотя он тотчас же подумал о том,
как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее, зная, что
лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может
сделать.
Левин вызвался заменить ее; но мать, услыхав раз урок Левина и заметив, что это делается не так,
как в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что надо проходить по книге так,
как учитель, и что она
лучше будет опять сама это
делать.
Она постояла, спрашивая его, не
лучше ли
делать,
как она начала.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе
лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем,
делай как хочешь.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И,
как ни неприятно было княгине
как будто
делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не было ничего худого, хотя и
хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Ему и в голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности состояния больного, подумать о том,
как лежало там, под одеялом, это тело,
как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь
лучше уложить их,
сделать что-нибудь, чтобы было хоть не
лучше, но менее дурно.
— Но, Долли, что же
делать, что же
делать?
Как лучше поступить в этом ужасном положении? — вот о чем надо подумать.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А
как дело
сделать, так мы
лучше всегда
сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь,
как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду и всё, кажущееся дурным,
сделать опять
хорошим, Левин и теперь употребил это средство. Он посмотрел,
как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассевать.
Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову,
как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что
лучше это
сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз,
как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно ты
сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу
хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь, так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
Так
как разговор, который путешественники вели между собою, был не очень интересен для читателя, то
сделаем лучше, если скажем что-нибудь о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль в нашей поэме.
— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько
лучше, — мягко заметил Грэй. — Нет тайны в том, что я
делаю.
Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я расскажу все, и вы не будете тратить так много спичек на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
— Пойдемте, маменька, — сказала Авдотья Романовна, — он верно так
сделает,
как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор согласится здесь ночевать, так чего же
лучше?
— Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых, вам, если такое требование Петра Петровича вас не обижает, а во-вторых — Дуне, если она тоже не обижается. А я
сделаю,
как вам
лучше, — прибавил он сухо.
Феклуша. А я, мaтушка, так своими глазами видела. Конечно, другие от суеты не видят ничего, так он им машиной показывается, они машиной и называют, а я видела,
как он лапами-то вот так (растопыривает пальцы)
делает. Hу, и стон, которые люди
хорошей жизни, так слышат.
—
Как чем? Да вот я теперь, молодая, все могу
сделать — и пойду, и приду, и принесу, и никого мне просить не нужно… Чего
лучше?
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы не торопимся, потому что хотим
сделать все
как можно
лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно дать голос в делах управления государством. Но ведь я у него не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
— Конечно, не плохо, что Плеве ухлопали, — бормотал он. — А все-таки это значит изводить бактерий,
как блох, по одной штучке. Говорят — профессура в политику тянется, а? Покойник Сеченов очень верно сказал о Вирхове: «
Хороший ученый — плохой политик». Вирхов это оправдал: дрянь-политику
делал.
— Вот такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, — я так думаю. Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно говорил о начальнике в тюрьме, да! О, этот может много
делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может…
как говорят? — может утешивать. Так? Он —
хороший поп!
— В деревне я чувствовала, что, хотя
делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только
как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень
хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
— Нет, — упрямо, но не спеша твердил Федор Васильевич, мягко улыбаясь, поглаживая усы холеными пальцами, ногти их сияли, точно перламутр. — Нет, вы стремитесь компрометировать жизнь, вы ее опыливаете-те-те чепухой. А жизнь, батенька, надобно любить, именно — любить,
как строгого, но мудрого учителя, да, да! В конце концов она все
делает по-хорошему.
— Я телеграфировала в армию Лидии, но она, должно быть, не получила телеграмму.
Как торопятся, — сказала она, показав лорнетом на улицу, где дворники сметали ветки можжевельника и елей в зеленые кучи. — Торопятся забыть, что был Тимофей Варавка, — вздохнула она. — Но это
хороший обычай посыпать улицы можжевельником, — уничтожает пыль. Это надо бы
делать и во время крестных ходов.
— Да,
как будто нахальнее стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: — Жалуется, что никто у нас ничего не знает и
хороших «Путеводителей» нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал, и ему нужен русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? — спросишь ты. А — мне очень хочется знать, что он будет
делать там. Говорит, что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание и — сто рублей в неделю. Что ты скажешь?
— Ловко сказано, — похвалил Поярков. — Хорошо у нас говорят, а живут плохо. Недавно я прочитал у Татьяны Пассек: «Мир праху усопших, которые не
сделали в жизни ничего, ни
хорошего, ни дурного».
Как это вам нравится?
Красавина. Ну его! И без него жарко. Что такое чай? Вода! А вода, ведь она вред
делает, мельницы ломает. Уж ты меня
лучше ужо
как следует попотчуй, я к тебе вечерком зайду. А теперь вот что я тебе скажу. Такая у меня на примете есть краля, что, признаться сказать, согрешила — подумала про твоего сына, что, мол, не жирно ли ему это будет?
—
Как же не беда? — продолжал Обломов. — Мужики были так себе, ничего не слышно, ни
хорошего, ни дурного,
делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!
— Вот,
как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все
сделает. Это, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не
лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается,
как твой этот…
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может быть, нашла бы «приличную партию»,
каких много, и была бы
хорошей, умной, заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так
делают!
Старик Обломов всякий раз,
как увидит их из окошка, так и озаботится мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться,
как лучше сделать, новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой, сказав: «Поди себе, а я подумаю».
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он
делает хуже, что
лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут
сделать и то и другое, он так
сделает, что начальник всегда затрудняется,
как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так,
как нужно».
— Преумный, с
какими познаниями: по-гречески только профессор да протопоп в соборе
лучше его знают! — говорил другой. — Его адъюнктом
сделают.
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и
как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам
лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то
сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
Так
как я решился молчать, то
сделал ему, со всею сухостью, лишь два-три самых кратких вопроса; он ответил на них ясно и точно, но совершенно без лишних слов и, что всего
лучше, без лишних чувств.
[…Увы!
какую пользу принесло бы мне это открытие,
сделай я его раньше, и не
лучше ли было бы скрывать мой позор всю жизнь?
«Зачем так много всего этого? — скажешь невольно, глядя на эти двадцать, тридцать блюд, — не
лучше ли два-три блюда,
как у нас?..» Впрочем, я не знаю, что
лучше: попробовать ли понемногу от двадцати блюд или наесться двух так, что человек после обеда часа два томится сомнением, будет ли он жив к вечеру,
как это
делают иные…
«Что ж, нет у них
лучше, или не может дать сиогун?»
Как нет! едва ли в Лионе
делают материи
лучше тех, которые мы видели на платьях полномочных.
Товарищи мои заметили то же самое: нельзя нарочно
сделать лучше; так и хочется снять ее и положить на стол,
как presse-papiers.
Вчера мы пробыли одиннадцать часов в седлах, а с остановками — двенадцать с половиною. Дорога от Челасина шла было хороша, нельзя
лучше, даже без камней, но верстах в четырнадцати или пятнадцати вдруг мы въехали в заросшие лесом болота. Лес част,
как волосы на голове, болота топки, лошади вязли по брюхо и не знали, что
делать, а мы, всадники, еще меньше. Переезжая болото, только и ждешь с беспокойством, которой ногой оступится лошадь.
Дальнейшее тридцатиоднодневное плавание по Индийскому океану было довольно однообразно. Начало мая не
лучше,
как у нас: небо постоянно облачно; редко проглядывало солнце. Ни тепло, ни холодно. Некоторые, однако ж, оделись в суконные платья — и умно
сделали. Я упрямился, ходил в летнем, зато у меня не раз схватывало зубы и висок. Ожидали зюйд-вестовых ветров и громадного волнения, которому было где разгуляться в огромном бассейне, чистом от самого полюса; но ветры стояли нордовые и все-таки благоприятные.
Японские лодки непременно хотели пристать все вместе с нашими: можете себе представить, что из этого вышло. Одна лодка становилась поперек другой, и все стеснились так, что если б им поручили не пустить нас на берег, то они
лучше бы
сделать не могли того,
как сделали теперь, чтоб пустить.
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики
делает. Дело
хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет.
Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек
хороший. Только жена у него из русских, — такая-то собака, что не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я чай.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика,
как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так
делают, что оставят младенца, не кормят, — он и сгаснет; но я думаю: что ж так,
лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
— Благодаря нашему воспитанию, доктор, у Зоси железные проволоки вместо нервов, — не без самодовольства говорил Ляховский. — Она скорее походит на жокея, чем на светскую барышню… Для нее же
лучше. Женщина такой же человек,
как и мужчина, а тепличное воспитание
делало из женщин нервных кукол. Не правда ли, доктор?
Привалов с удовольствием
сделал несколько глотков из своей кружки — квас был великолепен; пахучая струя княженики так и ударила его в нос, а на языке остался приятный вяжущий вкус,
как от
хорошего шампанского.
— Неправда… Ты не вернешься! — возражала Половодова. — Я это вперед знала… Впрочем, ты знаешь — я тебя ничем не желаю стеснить…
Делай так,
как лучше тебе, а обо мне, пожалуйста, не заботься. Да и что такое я для тебя, если разобрать…
И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в
какое великое несчастье — все равно не забывайте никогда,
как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким
хорошим и добрым чувством, которое и нас
сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле.
— Ах, деточки, ах, милые друзья, не бойтесь жизни!
Как хороша жизнь, когда что-нибудь
сделаешь хорошее и правдивое!
Пусть усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над добрым и
хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа, что
как усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: «Нет, это я дурно
сделал, что усмехнулся, потому что над этим нельзя смеяться!»